Добро пожаловать!
Потом я объяснил ему, что у нас одна господствующая воля -- самого государя императора, от которой никто уклониться не может, в какую бы власть облечен ни был; условия будущего мира начертаны по воле государя, и исполнитель -- главноначальствующий, и проч. Это завлекло меня в сравнение с Персиею, где единовластие в государстве нарушается по прихоти частных владетелей и разномыслием людей, имеющих голос в совете шахском, даже исступлением пустынника, который из Кербелая является с возмутительными проповедями и вовлекает государство в войну бедственную. Аббас-Мирза часто оборачивался к занавеске, за которой сидел Алаяр-Хан, и сказал мне:
-- "У вас тоже не одна воля: в Петербурге одно говорят, Ермолов -- другое; у нас был муштаид для музульман, вы тоже, для возбуждения против нас армян, выписали в Эчмеадзин христианского калифа Нерсеса", и так далее.
После многих отступлений, мы опять обратились к условиям будущего мира.
-- "Итак, генерал Паскевич не может или не хочет сделать никакой отмены в объявленных вами предложениях? Мы заключим перемирие; это он может; тем временем я сам к нему прибуду в лагерь, скажу ему, чтобы он указал мне путь к императору, -- сам отправлюсь в Петербург, или пошлю моего старшего сына, он наследник мой, как я -- шахский. Будем целовать руку великого государя, престол его, -- мы его оскорбили, будем просить прощения, он сам во всем властен, но великодушен; захочет областей, денег -- и деньги, и весь Адзербидзам, и самого себя отдам ему в жертву; но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора".
Эту идею он развивал мне с различными изменениями и при каждом разе я напоминал ему, что ваше высокопревосходительство не в праве, в нынешних обстоятельствах; дать ему или Эмир-Зади пропуск в С.-Петербург; что это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года, во время коронации императора; Шахзади предпочел тогда схватиться за оружие; и я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзою.
Он снова говорил, что знает, чувствует это, -- готов исправить вину свою, снискать утраченное им благоволение государя; эти уверения он повторял до бесконечности.
-- "Скажите, г. Грибоедов, вы жили в Тавризе, -- чего я ни делал, чтобы с вами остаться в дружбе? чем можете укорить меня, каким проступком против трактата?"3
Я привел ему на память рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые во всё время жаловался генерал Ермолов.
-- "Видели ли вы их? где они? Это нелепости, вымышленные моими врагами -- Ермоловым и Мазаровичем, так же как и уши и носы убитых на Кавказе русских, которые будто бы привезены были лезгинами ко мне в Тавриз. Когда же это было? Вы свидетель, что это ложь; между тем император Александр выговаривал это Мехмед-Гуссейну-Хану в Петербурге; такими клеветами возбуждали против меня покойного вашего императора и так же умели лишить меня благосклонности его преемника. С кн.
|