Добро пожаловать!
Всех понемножку выгоняли или из службы,
или из столицы. Слушайте. Сушков... не помню его имени, но родной брат
писателя, Николая Васильевича Сушкова, шикал в театре одной актрисе, его
взяли и посадили в крепость. Пробыл он там недолго, всего три дня, а
все-таки посадили в крепость.
Я сделал какой-то знак удивления.
- Вы удивляетесь? А с Катениным, если хотите, поступили еще лучше. Он
тоже шикал в театре, - его преспокойно взяли и выслали вон из Петербурга, с
тем чтобы более не въезжать, и сделал это Милорадович без всякого
высочайшего повеления {31}.
- Да разве Милорадович был такой дурной человек?
- Нет, но безалаберный, взбалмошный. Он, уже выславши Катенина, подал
доклад государю, что выслал и не велел въезжать. Что ж государь? Написал на
докладе: "Хотя за такую вину и не следовало бы высылать из столицы, но, судя
по образу увольнения полковника Катенина из службы, утверждаю". А какой же,
спросите, это образ увольнения? Да никакого. Катенин уволен был по прошению,
чисто, без всяких запинок, а знали, что он принадлежит к Тайному обществу, и
рады были к чему-нибудь придраться, чтобы выбросить человека вон из столицы
или из службы. В Москве, в 1818 году, в самое то время, когда там родился
нынешний государь, был собран гвардейский полк из взводов всех гвардейских
полков. Никита Муравьев был обер-квартирмейстером этого отряда, и его, за
какую-то самую пустую ошибку в линии войска на параде, посадили под арест, и
высидел он три недели. Разумеется, он сейчас же подал в отставку. А Катенин
высидел у себя в деревне довольно долго, пока наконец случайно государь не
проехал через эту деревню и не простил его, то есть не разрешил ему въезда в
столицу. Все, говорю вам, что в то время ни касалось театра, было
чрезвычайно трудно, за всем этим наблюдали, подглядывали, подслушивали...
При театре даже был явный, официальный, публичный фискал, шпион...
- Как так?
- Да так. Он назывался реквизитор, и должность его, которая состояла в
том, чтобы подслушивать, что говорилось между актерами и даже между
писателями, пьесы которых ставились на сцену, и доносить, была определена
прямо по штату. Эту "честную" должность занимал в то время какой-то
итальянец, промотавший очень большое, по-тогдашнему, состояние - тысяч 200
капитала. Фамилию его я теперь не могу припомнить. Мы же принимали в театре
самое горячее участие, мнение наше имело вес, и мы любили поставить на
своем, но времена были такие, что я перестал ходить в театр вовсе, я был
молод, горяч и, разумеется, не стерпел бы, если бы дирекция стала выставлять
какую-нибудь бездарность на счет человека даровитого: вступился бы
непременно и нажил бы себе хлопот. Грибоедову же было горя мало: пошмыгать
между актрисами, присутствовать при высаживании их из карет (тут-то всего
легче и можно было нажить себе хлопот), пробраться за кулисы - это было
первым его наслаждением.
|