Добро пожаловать!
Не тут-то было. Выходит, что французская поговорка:
"Discret comme la tombe" {Молчаливый, как могила (фр.).} не всегда верна. В
наше время и могилы сделались очень нескромными и болтливыми.
Во время оно и я был присяжным московским театралом. Привычка к театру
есть род запоя. В известный час после обеда заноет какой-то червь в груди;
дома не сидится; покидаешь чтение самой занимательной книги, отрываешься от
приятного и увлекательного разговора и отправляешься в театр, чтобы в
креслах своих смотреть на посредственных актеров и слушать скучную драму.
Московская труппа была так себе. Больших талантов, и в особенности
образованных актеров, тогда не было. Репертуар, как и вообще весь русский
репертуар, был слаб и скуден. Нас, между прочим, забавляло смотреть, как
некоторые из актеров, на сцене, в самом пылу действия или любовного
объяснения, одним глазом ни на минуту не смигнут с директорской ложи, чтобы
видеть, доволен ли игрою их Аполлон Александрович Майков, тогдашний директор
театра. Но нас, на ту пору блестящую московскую молодежь, привлекал в
особенности балет, пламенно воспетый Денисом Давыдовым, в лице красавицы
Истоминой, и удостоенный похвальным отзывом в "Евгении Онегине". Когда
говорю балет, то должно под ним скорее разуметь разнохарактерный
дивертисмент. Тут подлинно в разнообразных плясках являлись красивые
грациозные талантливые танцовщицы. Это была своего рода поэзия. Кроме
помянутой царствующей Истоминой было несколько блестящих личностей: в числе
их назову Новикову, живую, увлекательную, черноглазую и густо-черноволосую
цыганочку. Особенно памятен мне один дивертисмент, под названием, кажется,
"Семик". Тут на выбор подобрано было все что ни есть лучшего в московском
театре по ведомству пляски и пения. Молодой Лобанов в роли цыгана, с черною
бородою и в ярко-красном архалуке, приводил в восторг всю публику от кресел
до райка своими эксцентрическими и неистовыми коленцами. Тогда канкан не был
еще изобретен, и мы беспорочно довольствовались некоторою отвагою в
движениях. Со славою Лобанова соперничал, помнится, какой-то Лебедев, не
принадлежавший московскому театру, но "со стороны" участвовавший в "Семике"
как песельник. Голосом своим он звонко заливался, руки его, вооруженные
ложками, фейерверочно вертели ими; ноги его так прытко изворачивались
вприсядку, и все тело его так изгибалось и трепетало, что он был живой и
превосходный образец беснующегося. В один из проездов через Москву государя
Александра Павловича театральная дирекция вздумала угостить его "Семиком".
Но он вообще не охотник был до эксцентрических изъявлений и выказал мало
сочувствия разгулу и дикой поэзии "Семика". Напротив, узнав, что беснующийся
ложечник - служащий писарь по какому-то военному ведомству, он остался очень
недоволен: приказал, чтобы сей артист-дилетант вперед не осмеливался
показываться на сцене, а военному начальству его сделан строжайший выговор
за допущение подобного безобразия.
|