Добро пожаловать!
Архарова, старушка, думала, что тридцать тысяч, и тут
ей от радости сделалось дурно; узнав истину, она помножила и обморок свой на
десять. Грибоедову - чин статского советника, Анну с бриллиантами на шею и
четыре тысячи червонцев {2}. Всей армии, действующей или действовавшей
против персиян, денежные награждения. В публике Паскевич затмил славу
Суворова, Наполеона! О Ермолове, разумеется, говорят не иначе, как с
жалостью, а самые смелые с каким-то. удивлением. Впрочем, кажется, он в
самом деле в соображениях и планах своих был не прав. У провидения свои
расчеты: торжество посредственности и уничижение ума входят иногда в итог
его действий. Кланяемся и молчим <...>
27 марта.
<...> имели мы приятный обед у Вьельгорского с Грибоедовым, Пушкиным,
Жуковским.
В Грибоедове есть что-то днкое, de farouche, de sauvage, в самолюбии:
оно, при малейшем раздражении, становится на дыбы, но он умен, пламенен, с
ним всегда весело. Пушкин тоже полудикий в самолюбии своем, и в разговоре, в
спорах были у него сшибки задорные <...>
19 апреля.
Смерть хочется, приехав, с вами поздороваться и распроститься,
возвратиться в июне в Петербург и отправиться в Лондон на пироскафе, из
Лондона недели на три в Париж, а в августе месяце быть снова у твоих
саратовских прекрасных ножек... Вчера были мы у Жуковского и сговорились
пуститься на этот европейский набег: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я. Мы можем
показываться в городах, как жирафы или осажи: не шутка видеть четырех
русских литераторов. Журналы, верно, говорили бы об нас. Приехав домой,
издали бы мы свои путевые записки: вот опять золотая руда. Право, можно из
одной спекуляции пуститься на это странствие. Продать заранее ненаписанный
манускрипт своего путешествия какому-нибудь книгопродавцу или, _например,
Полевому_, - деньги верные <...>
24 апреля.
Обедал у Кутайсовых с Шепелевым и Дурновой, которая говорит, que vous
etes tres jolie {что вы прелестны (фр.).}, неправда ли, что она очень мила?
Хотя только глаза остались у нее прежние, а то все прочее скомкалось.
Шепелев едет на войну, для него настоящий военный пир, со всею горячностью
буйной молодости. А меня на этот пир не пустили, от того-то на других скалю
зубы. Пушкин с горя просился в Париж: ему отвечали, что, как русский
дворянин, имеет он право ехать за границу, но что государю будет это
неприятно. Грибоедов же вместо Парижа едет в Тегеран чрезвычайным
посланником. Я не прочь ехать бы и с ним, но теперь мне и проситься нельзя
{3}. Эх, да матушка Россия! попечительная лапушка ее всегда лежит на тебе:
бьет ли, ласкает, а все тут, никак не уйдешь от нее <...>
9 мая.
Вчера обедал я у Грибоедова, а потом был у Замбони в бенефисе <...>
17 мая.
Вчера Пушкин читал свою трагедию у Лаваль: в слушателях были две
княгини Michel, Одоевская-Ланская, Грибоедов {4}, Мицкевич {5}, юноши, Балк,
который слушал трагически.
|