Добро пожаловать!
В письме этом,
которое я прилагаю в подлиннике, были мне особенно дороги следующие строки:
"Не удивляйтесь и не сердитесь на меня, любезнейший, почтенный Дмитрий
Александрович, что на три письма ваши, которые доставили мне истинное
удовольствие, убеждая, что на свете есть еще люди, согретые человеческим
сердцем, - я отвечаю так поздно. Для таких старых людей, как я, самое
трудное дело писать что бы то ни было... А я все лето писал, писал и
писал..." Далее следовало исчисление его настоящих служебных трудов и
следующее слишком важное для меня известие: "Перебравшись на новую квартиру
и перебирая мои бумаги, я нашел два письма незабвенного моего друга. Если
удосужусь, то пришлю вам копии с них. Одно менее интересно, другое
несравненно более. Оно писано к Варваре Семеновне, общему нашему другу, из
Табриса незадолго до последнего отъезда Александра в Тегеран, следовательно,
незадолго до его смерти".
Нас как-то невидимо, но как-то чувствуемо соединяла мысль, что его уже
нет, нашего общего друга, нашего дорогого Степана Никитича.
- Он умер, - сказал я.
Сенатор промолчал, но ему, видимо, было грустно.
- Он обещал мне, при последнем свидании, все письма Грибоедова к нему в
мою собственность, - продолжал я.
- Не знаю, - отвечал Жандр, - но я душевно сохраняю память об этом
человеке, - недаром его так любил Грибоедов. Они много дурости наделали в
молодости: во второй этаж дома в Брест-Литовске верхом на лошадях въехали на
бал.., Это были кутилы, но из них вышли замечательные люди. Степан Никитич
был рыцарь благородства, и вы должны почитать себя совершенно счастливым,
если сохранили несколько его писем.
- Вы рассказываете, Андрей Андреевич, как они в Брест-Литовске верхом
во второй этаж на лошадях приехали. Да мало ли они там чудили. Я вам
расскажу одну продел очку моего дядюшки: вы, вероятно, знаете, что в
Брест-Литовске был какой-то католический монастырь, чуть ли не иезуитский;
вот и забрались раз в церковь этого монастыря Грибоедов с своим любезным
Степаном Никитичем, когда служба еще не начиналась. Степан Никитич остался
внизу, а Грибоедов, не будь глуп, отправился наверх, на хоры, где орган.
Ноты были раскрыты. Собрались монахи, началась служба. Где уж в это время
находился органист или не посмел он согнать с хор и остановить русского
офицера, да который еще состоял при таком важном в том крае лице, каким был
Андрей Семенович Кологривов, - уж я вам передать этого не могу, потому что
не догадался об этом спросить Степана Никитича, от которого слышал о всей
этой проделке. Вы лучше моего знаете, что Грибоедов был великий музыкант.
Когда по порядку службы потребовалась музыка, Грибоедов заиграл и играл
довольно долго и отлично. Вдруг священнодейческие звуки умолкли, и с хор
раздался наш кровный, наш родной "Камаринский"... Можете судить, какой это
произвело эффект и какой гвалт произошел между святыми отцами...
|