Добро пожаловать!
И
через неделю первый акт уже был написан.
В апреле я женился; {23} событие это интересно только для одного меня,
и я бы, конечно, об нем умолчал без маленького происшествия, которое
характеризует поэтическую натуру Грибоедова. Он был у меня шафером и в
церкви стоял возле меня. Перед началом службы священнику вздумалось сказать
нам речь, Грибоедов, с обыкновенной своей тогдашней веселостью,
перетолковывал мне на ухо эту проповедь, и я насилу мог удержаться от смеха
{24}. Потом он замолчал, но, когда держал венец надо мной, я заметил, что
руки его трясутся, и, оглянувшись, увидел его бледным и со слезами на
глазах. По окончании службы, на вопрос мой: "Что с тобой сделалось?" -
"Глупость, - отвечал он, - мне вообразилось, что тебя отпевают и хоронят".
Я выехал из Москвы в конце мая, но перед отъездом моим, недели за три,
я очень редко видел его. Он пустился в большой московский свет, бывал на
всех балах, на всех праздниках, пикниках и собраниях, по дачам и проч. и
проч.
На замечание мое о перемене его образа жизни Грибоедов всегда отвечал:
"Не бойся! время мое не пропадет". Мать его, живши безвыездно всегда в
Москве и имевши дочь-невесту, вывозила ее в свет и имела огромное
знакомство. Но он прежде никуда почти не ездил! Вслед за мной приехали ко
мне в деревню брат мой с семейством и Грибоедов. Последние акты "Горя от
ума" написаны в моем саду, в беседке. Вставал он в это время почти с
солнцем; являлся к нам к обеду и редко оставался с нами долго после обеда,
но почти всегда скоро уходил и приходил к чаю, проводил с нами вечер и читал
написанные им сцены. Мы всегда с нетерпением ожидали этого времени. Он хотел
оставить мне на память свою пьесу, написанную его рукой, но имел терпение
написать только два акта, а остальные заставил писаря. Тетрадь эта у меня
сохраняется. В сентябре Грибоедов возвратился со мной в Москву и жил у меня
в даме до июня 1824 года, располагая опять провести лето со мной в деревне,
но мне случилась надобность ехать совеем в другую сторону, а он отправился в
Петербург, где и прожил около года.
Не имею довольно слов объяснить, до чего приятны были для меня частые
(а особливо по вечерам) беседы наши вдвоем. Сколько сведений он имел по всем
предметам!!! Как увлекателен и одушевлен он был, когда открывал мне, так
сказать, нараспашку свои мечты и тайны будущих своих творений или когда
разбирал творения гениальных поэтов! Много он рассказывал мне о дворе
персидском, нравах и обычаях персиян, их религиозных сценических
представлениях на площадях и проч., а также об Алексее Петровиче Ермолове и
об экспедициях, в которых он с ним бывал. И как он был любезен и остер,
когда бывал в веселом расположении! {25}
Он был в полном смысле христианином и однажды сказал мне, что ему давно
входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное
преобразование; я улыбнулся и отвечал: "Бред поэта, любезный друг!" - "Ты
смеешься, - сказал он, - но ты не имеешь понятия о восприимчивости и
пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?" И тут
заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности
осуществить эту мысль.
|