Добро пожаловать!
Сколько из этого ты дашь другим, сколько останется у тебя - мне до
этого нет дела! Ты, конечно, знаешь, у кого в Следственной комиссии хранятся
заарестованные у нас вещи и бумаги, и должен из моего портфеля вынуть
такой-то запечатанный пакет и привезти его мне. Рассмотреть мои бумаги в
комитете никоим образом не могли еще успеть: это я вижу из вопросных
пунктов, а потому вы мне и не говорите, что будто бы вы не нашли пакета или
что истребили его там, он должен быть передан мне в руки". Как было сказано,
так было и сделано. Любимов истребил компрометировавшие его бумаги и
отделался, кажется, шестимесячным арестом.
Понятно, что после этого наши отношения к Ж<уковском>у должны были
перемениться, так как не Любимов уже был от него в зависимости, а наоборот.
Но послабление относительно одного лица неизбежно влекло послабления и для
других, а отступление от инструкции в одном вело к отступлению и в другом,
так что Ж<уковски>й попал, наконец, в полную зависимость от нас во всем.
Впрочем, он благодушно подчинился этому, новому своему положению, и тем
охотнее, что ему дали честное слово, что заключенные не позволят себе
ничего, что в политическом отношении могло бы его компрометировать (как,
например, побег, опасные сношения или переписка и т. п.). Мало-помалу
Ж<уковски>й сам так втянулся в новое направление, что скорее мы уже должны
были напоминать ему о необходимой осторожности, чем он нам. Благо никто его
не ревизовал, да никто из комитета к нам и не входил, потому что все бумаги
к нам из комитета и от нас туда шли чрез Ж<уковского>, а если кого требовали
в комитет, то и об этом извещали его же накануне, то и дошло до того, что
даже часовые превратились в нашу прислугу. Мы обыкновенно запирались изнутри
на ключ, а часовой ставил ружье в угол, снимал кивер, суму и мундир, надевал
шинель и фуражку и отправлялся за покупками, за обедом, за книгами и проч.
Наконец, Ж<уковски>й этим не ограничился. Смелость его росла не по дням, а
по часам. Не видя никаких дурных для себя последствий от установившегося
порядка, он пошел далее, но не для нашего уже облегчения, а чисто для своего
удовольствия. Узнавши, что Грибоедов хорошо играет на фортепиано,
Ж<уковский>, как любитель музыки, стал водить его и меня в кондитерскую
Лоредо, находившуюся на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта.
Водил он, впрочем, не в самую кондитерскую, а в небольшую комнатку,
примыкавшую к ней, и, вероятно, принадлежавшую к помещению самого хозяина, с
которым Ж<уковский> был, по-видимому, коротким приятелем, потому что,
заказывая угощение (разумеется, на наш счет), он не пускал к нам никого из
прислуги кондитерской, а что было заказано, приносил или сам, или хозяин. В
этой комнате стояло фортепиано; мы приходили обыкновенно часов в 7 вечера и
проводили там часа полтора; Грибоедов играл, Ж<уковский> слушал его, а я
читал газеты {9}.
|